сема морщится и думает, что голос тани слишком часто стал напоминать ему комариный писк. хочется отмахнуться. хочется прихлопнуть ее и размазать по засранной скатерти. хочется курить.

этот разговор крутится у них на повторе, как виниловый круг, с которого пацаны с мехмата нюхали пудру в жалкой надежде сберечь нейроны, и сема, если честно, чувствует его опухолью поперек горла, которую ни внутрь, ни выплюнуть. каждый ебаный раз, делаешь глоток, думаешь, блять, опять ты. каждый ебаный день, открываешь глаза, думаешь, что-то определенно идет не так. противно пищащий над ухом комар. порванная москитная сетка. одно и то же под скрипящей иголкой, в треске и в шуме, в низком качестве и со звуками чьего-то сблева на фоне.

сема морщится и достает из заднего кармана пачку сигарет. одну цепляет между пальцами, другую закидывает за ухо. хлопает себя по карманам в поисках зажигалки. в привычную канву одних и тех же дежурных фраз о проблемах с доверием и нежеланием брать ответственность вклинивается ее злость, вызванная его невнимательностью, и он понимает это, но ничего не хочет с этим делать. только курить и, может, спать. сема бурчит в телефон тихое извини, смотрит словно бы на нее, но на деле куда-то в воздушную подушку между его телефоном и ее, где-то далеко в киеве, туманными и расстроенными глазами, и этого хватает, чтобы пластинка зазвучала как прежде.

у тебя, таня говорит, поджимая губы, избегающий тип привязанности. говорит, это все из-за того, что у тебя такой отец. говорит, ты не веришь в ответственность и подсознательно перенимаешь его модель поведения. сема морщится и думает, будь, блять, проклят тот день, когда я поддержал тебя с твоим обоссанным психфаком.

может, он что-то говорит в ответ. может, нет. это его контракт с обществом, уровень нового равнодушия — делать вид, что он способен выдавать человеческие реакции, чтобы не заебывали, и забывать о них моментально, чтобы самому себя не задавить. общество взамен делает вид, что его принимает. друзья — что им с ним интересно и весело, таня — что он именно тот человек, с которым она хочет провести остаток своих дней, мать — что гордится вырвавшимся из подвалов сыном и звонит ему всегда с искренним теплом. на самом деле, конечно, это все бред. может, он что-то и говорит им всем в ответ, но внутри себя он всегда один.

сему тошнит от злости.

он уже видит себя обрюзгшим и старым, где-нибудь на выпускном сына, такого же еблана, какой он сам сейчас, закуривающим очередную и думающим о том, что надо было уехать в европу после универа, а не жениться. старым и больным, жалеющим о том, что даже самому себе за столько лет не смог признаться, что ему рядом нужна была не она. он.
но чтобы все как у людей ведь, правда, мам?
чтобы свадьба побогаче, конкурсы с помадой и карандашами в бутылке, потом ребенок в течение года-двух, потом еще один, потом жену настигает послеродовая депрессия, а сам он спит в машине и сидит на работе допоздна, чтобы не ехать домой. и обязательно сигареты вполовину семейного бюджета, обязательно кокаин с друзьями на ежемесячной встрече, превращающейся в односторонний сеанс психотерапии, обязательно ненависть друг к другу и секс раз в полгода, когда приспичит по пьяне. в конце он, наверное, стреляет себе в рот.
какое в жопу кольцо, тань?
может, он сказал это вслух.

горящая от собственного хлесткого удара щека будет неприятно саднить еще минут десять. потом пройдет. она пообижается пару недель, потом придет мириться. виниловый круг. комариный писк. сема подтягивает колени к груди, спиной прислоняясь к обитой панелью стене балкона, и наконец закуривает, прикрывая пламя зажигалки от легкого сквозняка.

как его это все заебало.

мириться с девчонкой, которая ему нахуй противна, смотреть на ее светлые глаза, кривоватые губы, красивые длинные волосы, в которые, он помнит, он запускал руки, а головой уходить куда-то, где под пальцами твердые ребра и бритые виски, искусанный сухой рот, ободранные заусенцы, татуировки на тыльной стороне ладони и крепкий хват за загривок. извиняться за то, чего не делал и в чем не виноват, чтобы не проебать девку, от которой тошнит, чтобы не проебать жизнь, от которой, сука, тошнит, чтобы не проебать видимость будущего, от которого тошнит, тошнит, блять, тошнит.

и как волнами в глотку долбится злость, залезая под кадык размеренными, медленными, привычными движениями; как она въедается, как лезет лоскутами, как больно жжется, когда горячей водой в душе обжигает содранную короткими ногтями кожу на плечах. как застилает глаза красными гвоздиками, и как он на запах собственной крови идет, слепой, сходя с ума от звонков, обещаний, бесконечного пиздежа, непрочитанных сообщений от димы, которые он боится открывать, и бесконечно душного голоса врача где-то над ухом, повторяющего ему, что он все _ делает _ правильно.

так и должно быть; ты должен быть всегда зол, ты должен быть несчастен, ты должен быть убит, ты должен быть распят, ты должен вдыхать запах своего креста и думать о дубе, растущем наверное до сих пор у здания твоей старой разъебанной школы, ты должен терпеть и молчать, молчать и терпеть, извиняться, пить таблетки, извиняться, блевать, извиняться, чувствовать себя виноватым, извиняться и злиться, извиняться и молчать.

так и должно быть, что от малейшей неудачи срывает крышу — "я ебаный мусор просто нахуй", "в пизду я урод конченый забейте чат", "куда я нахуй лезу".

так и должно быть, что от одного его взгляда — тошнит (сколько таблеток ты выпил, сем? а сколько надо было? ты хотя бы считаешь?) — хочется умереть то ли от счастья, то ли от облегчения, то ли от ненависти к себе. бастион падает быстро. хватает одного его запаха.

— по мне-то? в жизни не поверю.
он отшучивается на тонком льду, под которым плещется желание за волосы его взять и потянуть к себе. оставляет себе пространство для отступления, как всегда — в голове жужжит танино «ты не веришь в ответственность». как будто единственный способ не бежать — встретить лицом к лицу, а сема ссался всегда, всегда искал, как отойти, куда закрыться, как навесить замок и не пустить ближе, чем пара сантиметров от лица.

а дима вот — оказывается ближе. и мир сужается по туннельному зрению, оставляя периферии заблюренными и двоящимися, как в ебаном три-дэ.

а дима вот, как назло, как всегда, пиздец красивый — острый, как лезвие ножа, везде резкий, очерченный четко под светом фонаря с улицы, будто из мрамора вытесанный, и сема не может не смотреть слегка затуманенно, не может себя заставить не смотреть вообще, хотя, может, стоило бы.

ночь выдастся такой же, какой выдалась бы казнь сожжением заживо — сема позволяет злости разодрать себе сухожилия, вздуть и лопнуть вены, запутать в узлы артерии, позволяет сигаретному дыму прогуляться между их лицами, позволяет усмешке, рваной и сухой, как его губы на вид, резануть его по руке, которую он протягивает к его затылку, чтобы убрать между ними сантиметр, ощущающийся в онемевших от волнения ногах почти как миля. во второй дотлевает сигарета.

сема сам не целует — боится, давит подступающую тошноту, — но куда-то в губы диме неестественный смешок выпускает. тихо говорит, заходи давай, там холодно.
он пропускает диму в гостиную. лбом прислоняется к стене. дает себе пару секунд на выдох и с размаху снова бьет по щеке.

как же это все заебало.
хочется курить.

— я собирался магичку досмотреть. хочешь, садись. только на другой конец дивана, ладно?
беззлобно уже, без усмешек, без подъебов, но с мольбой —
где-то между "я могу не выдержать, если ты будешь рядом" и "ради бога, будь рядом, пожалуйста".